Том 4. Начало конца комедии - Страница 16

— Петр Васильевич, — предлагаю я. — Хотите жуткий сувенир? Видели когда-нибудь акульи челюсти? Повесите их в кабинете, будете пугать слабонервных ученых коллег. Только вырубать челюсти будете сами. Кудрявцев, согласен?

Кудрявцев согласен, Шалапин — тоже. Боцман уходит за острым плотничьим топором. Я говорю, что вообще-то страх перед акулами сильно преувеличен; ученые считают, что за всю историю было всего несколько научно-бесспорных нападений акул на человека. Правда, говорит Кудрявцев, почему-то в брюхе акул он, Кудрявцев, дважды уже находил сапоги и ботинки; интересно, откуда там человеческая обувь и где ее владельцы?

Боцман Гри-Гри принес топор, сказал Шалапину, что вырубить челюсти акулы дело непростое — акула штука жесткая.

— А мы охотники, мы привычные, — сказал Шалапин, прилаживая ладонь на топорище, обласкивая отполированное дерево.

— А швы не разойдутся? — вдруг встревожился я. — Ведь вы после операции? Может, погодить с физическими нагрузками? — я вдруг понял, какое горе может принести физиологу его подопытная обезьяна, если она вдруг заболевает или — совсем уж, не дай бог! — дохнет. И одновременно я почувствовал какую-то обезьянью заботливость к Шалапину, такую заботливость, которая вызывает желание перебирать шерсть облюбованной особи и вылавливать у нее блох. Правда, Петр Васильевич лыс.

— А мы полегонечку, полегонечку, не все еще наши песни пропеты, — уже сам себе, уже погружаясь в дело, в анатомию акулы, пробормотал Шалапин. — Мы еще и на медведя сходим, мы и медведя освежевать за часик сможем, а вы-то когда охотились?

— Нет, — сказал я, почесывая Мобила за ушами. — Я никогда не охотился.

Мне не нравится волокущаяся, тупая походка матерых охотников, их сине-красные здоровые лица, их ружья в чехлах. Хотя само оружие мне нравится, мне приятно держать в руках оружие, например пистолет, ощущать его тяжесть и потенциальную мощь. И я люблю стрелять в тире. И сильно расстраиваюсь, когда мажу. Но охотники мне не нравятся.

— Живая еще, — сказал Кудрявцев. — Вы осторожнее, товарищ профессор, — она вас кровищей забрызгает. Когда вы ее тюкнете, она опять метаться начнет.

Вечереющая тишина возгонялась из океана. Солнце падало на горизонт почти отвесно. В воздухе пробуждалось движение — едва заметное, расплывчатое, но приятно-прохладное. Две огромные стрекозы, залетевшие с бермудского побережья, трепетали над фиолетовым трупом акулы; стрекозы были ярко-зеленые, с длинными прозрачными хвостами.

Зрителей собралось уже человек семь. Все мы уселись на теплую корабельную сталь в приличном расстоянии от акулы. Мобил положил тяжелую голову мне на колени, но не сводил глаз с Шалапина, с топора.

Шалапин ловко ударил зверюгу в район мозжечка и успел еще раз попасть в первоначальную рану, вероятно, перерубив хребтовый хрящ, но потом дело пошло хуже — акула металась во всех плоскостях и измерениях; опутывающие ее троса ослабли и соскользнули с окровавленной шкуры. Шалапин отхватил акуле хвост, потом плавники, хладнокровно уклоняясь от обезображенного тела, но четкой и красивой казни, если, конечно, казнь таковой может быть, не получилось; казнь превратилась в побоище. Никто из нас другого и не ожидал — это нормальное дело, когда свяжешься с таким живучим существом, как акула. Только даже привычным людям не очень приятно глядеть. Обычно зрители отвлекают себя от неэстетических переживаний, участвуя языками в убийстве, то есть сыпят советами и прыгают вокруг, непроизвольно имитируя самые правильные, сокрушительные, смертельные удары. Но в данном случае главным действующим лицом был новый на судне человек, гость, пассажир, и подсказывать ему морячки стеснялись или не хотели. Они хранили скептический нейтралитет, доставляя мне этим большое удовольствие. Мне интересно было наблюдать Великого Инквизитора в положении отчужденного от толпы палача. Акулья кровь и сукровица мешались на его лице с потом, запас физических сил он явно переоценил, но азарта ему не занимать было. И настойчивости. И полнейшего равнодушия к зрителям. Он отрубил наконец напрочь акулью башку и кинул в сторону топор.

— Ладно вам, — сказал Кудрявцев. — Челюсти я вырублю. Идите в кормовой душ — там пресная вода есть.

— Нет, — сказал Шалапин, присаживаясь возле меня на корточки, чтобы передохнуть, чтобы пережить усталое удовлетворение бывалого свежевальщика. — Сам вырублю. А то и сувенир не тот сувенир будет — чужими руками-то, спасибо за предложение, но только я сам докончу дело. Тесак острый есть?

Боцман подал ему тесак.

Солнце скрылось в океане. Сумерки судорожно задергивали западную часть горизонта сиреневыми занавесками, в складках занавесей вспыхнула первая звезда. Вахтенный штурман включил палубное освещение и якорные огни. Мобил поднялся и пошел в надстройку, даже не покосившись в сторону четвертованной акулы. Обрубок еще дергался, но обе длиннохвостые стрекозы опустились на него и сложили крылышки: трепетную красоту труп притягивал — единство противоположностей.

В моей кинокомедии руководитель социологических экспериментов падал в обморок, увидев дохлую морскую свинку. Здорово я дал маху в сторону от жизни!

— Отлично у вас получается, — сказал я философу. Он попросил сигаретку. Я вставил ее ему в рот, ибо руки философа были в крови. А чиркнуть зажигалкой не успел — опередил боцман. И по этому штриху можно предположить, что Петр Васильевич уже завоевал у Гри-Гри и матросов какой-то начальный авторитет.

— Вы думали, все философы — белоручки? — спросил Шалапин. — А я из крепостных графов Бобринских род веду. Бабка, правда по непроверенным сведениям, графской внебрачной дочерью была, — добавил он не без кичливости.