Том 4. Начало конца комедии - Страница 19

— Если бы ты с ней тайком десяток раз переспал, то я действительно, вероятно, не стал бы говорить, — согласился я.

— «Действительно», «вероятно»! Ну, а что ты о Виктории вообще можешь сказать? Какой она человек?

— Если ты к ней привязался, то у мужчин один закон есть — молчать в тряпочку.

— Правильно. Тогда, стало быть, я тебе скажу, что она за человек. Дрянь она, дрянь. Мелкая личность. И все это я, будь уверен, вижу и знаю. И все равно — тянет. Забываюсь с ней. Знаю: блуд! но такой, против которого не могу и не хочу устоять. Никогда не думал, что в народном «седина в голову — бес в ребро» такая сила. Каждый день с нею сплю — и все меня хватает! Такого влечения и в молодости в себе не чуял. Знаю — плохо все кончится, но ты больше с этим вопросом не лезь! Стало быть, не твоего ума дело, брось в верного друга погибшего играть, брось на меня Степой и Галиной давить. Степан для тебя давно — тень, вымученная юношеская тень… и Галину ты пятнадцать лет в глаза не видел, а она… Знаешь, что она? Постарела она совсем. Бабушка, стало быть. А мне что делать?

Здесь, к моему облегчению, вахтенный помощник объявил по трансляции, что через пять минут начинается кино «Малахов курган».

— Пошли, — сказал Юра. — А после фильма закачу бал. У стармеха накроют. В честь внука, стало быть. Луну перехитрим — песнями перепоем.

Частые «стало быть» в речи Юры от адмирала Беркута. Я нынче вспомнил, что Беркут, произнося вступительную лекцию на сборах офицеров запаса, часто повторял это «стало быть», а Юра тогда еще сильно злоупотреблял терминологией подводника. Он буркал «Продуй носовую!» в адрес всех заснувших на лекциях.

Мы посмотрели «Малахов курган».

Вообще-то я редко хожу в кино на судах. Если кино плохое, то его просто нет смысла смотреть. Если хорошее, то в самые неподходящие моменты услышишь такие сальности, глупости и грубости от морячков, что любая красота исчезает с экрана. Красоту инстинктивно хочется принизить, чтобы не чувствовать зависимости от чего-то неуловимого и недоступного.

Но на «Малахов курган» я пошел, потому что этот фильм сыграл в моей жизни серьезную роль. Посмотрев его в шестнадцать лет, я решился идти на военный флот — юнгой, или воспитанником, или кем угодно, но в военный флот! Я хотел быть с теми матросами, которые докуривают одну на всех махорочную закрутку перед тем, как броситься под танки со связкой РГД на поясах.

Прошло двадцать семь лет, «Малахов курган» и я постарели, но матросы, которые бросаются под танки, остались молодыми.

После фильма мы с Юрой выпили по рюмке виски у него в каюте, ожидая, когда дамы — Виктория и Марина — накроют на стол в каюте стармеха. Вспоминали сорок пятый год.

— Последнее письмо от бати было из-под Берлина от пятого мая. Ясное дело, мы считали, что эти четыре дня его сохранил или Бог, или черт, или комбат… А, стало быть, девятого — в День Победы — он погиб. И вот, знаешь, я один дома был — только пришел с ночной смены, утро, мать уже на работе… Прочитал похоронку; помню только, что слова очень путались — никак понять слов не мог — простые слова-то, а сложить их вместе не могу, и — не поверишь! — заснул! Прямо сел к столу, как говорится, опустился на стул, — и вырубился. Такое дурацкое устройство организма — черт-те что! — закемарил, задрых, стало быть, в полном смысле. А мать вернулась, до работы не доехала: стало быть, повело ее что-то обратно. Пришла и видит: я сплю, а в руках похоронка… Проснулся, как она грохнулась — от грохота проснулся, вижу: мать на полу и похоронка в руках, а я — спал! Откачал мать… Ну, и в тот же день пошел в военкомат, там смеются — что ж ты собрался, когда война кончилась? — Не ваше собачье дело, мол! Ну, объяснил, стало быть. Забрили. А накануне «Малахов курган» смотрел, плакал потихоньку в темноте-то, как они цигарку докуривали перед героической смертью… И ты, небось, плакал тогда, если сегодня носом хлюпал в столовой — я, брат, за тобой специально следил: все мы одним — тем — миром мазаны… На флот, ясное дело, попросился — чтобы с севастопольскими матросами под танк бросаться. А в экипаже разобрались, что десятилетка почти закончена — и в Высшее военно-морское в Баку почему-то запузырили… Ха, быть может, не засни я тогда над похоронкой, и все по-другому сложилось. Но такой стыд и ужас жгли: ведь даже матери — своей матери! — и то не объяснишь! — заснул, когда о смерти отца своего — отца! — узнал, а? И не с усталости заснул — нервное что-то, да тогда психоанализами не занимались… Отпустили домой на полчаса — с матерью попрощаться. И больше не видел ее. Не смогла отца пережить — угасла, как говорят, без болезней, без страданий, угасла, — и все…

— …Глупенький, — сказала мать, когда он пришел проститься перед Баку, уже в белой робе, широком бушлате и в бескозырке без ленточки. — Куда ты, зачем теперь-то, мой глупенький!.. Ладно, ладно, не буду. Сестру не забывай, Риту нашу. Да, о чем я? Да, ты запомни, что всему слишком легко веришь и легко простужаешься, хотя отец и дал тебе широкую кость, так вот, ты всегда будь там, где будет хуже всего. Я знаю по Ивану — выживают дольше всех те, кто сам идет в самое страшное. Это очень трудно: говорить мне, матери-то, что я сейчас говорю тебе, но я знаю, что это так. Честное слово, сын! Если б я не так любила тебя и в тебе твоего отца, я бы не стала советовать тебе такое. Но я знаю, что говорю. Иди сам в самое трудное, и тогда тебе повезет, и Господь будет с тобой…

— Не надо про Господа, мать! — сказал он тогда.

— Да, да, не сердись за эти слова, Юра. Я знаю, они старые, но я к ним привыкла, понимаешь? И всегда нужно знать, что тебя никто не поминает лихом, если вдруг тебе станет плохо, совсем плохо, ты понимаешь, о чем я говорю, сынок? Я похороню Риту, а ты потом не забывай ее. Я-то долго не протяну, Юрочка…