Том 4. Начало конца комедии - Страница 5

Вот эти оперные конфузы и вспоминаются, когда пробуешь нарисовать морской пейзаж. Слова бегают на четвереньках и ползают на карачках по бумаге, но им там тесно, и скучно, и душно, как солдатам на сцене под театральной материей, и они не способны взволновать бумажную равнодушную гладь.

Трудное, если не безнадежное дело морской пейзаж нынче.

Только напевный лад, величавый ритм сказания, трень-брень древних гуслей способен помочь. Но под гусли современный читатель уснет быстрее, нежели от ноксирона.

19 октября. Южная Атлантика, на переходе Рио — Бермуды

Графиня с Мобилом приехали в открытой шикарной машине. И животик у графини был открыт — южная мода — между брюками и рубашечкой голенькая полоска, очень соблазнительная.

Юра собаку в пассажиры брать не очень хотел — лишние хлопоты. А я посмотрел на полоску и в целях изучения графской психологии говорю, что, мол, пса возьмем, если графиня разрешит пощекотать брюшко. Она без всяких яких согласилась. Тут уж деваться стало некуда, я легонько пощекотал нежную мякоть и распорядился тащить мобиловское снабжение — три ящика собачьих консервов и три ящика пива — к себе в каюту. (Оказалось, что без пива пес плохо спит.) Еще ему из-за перепадов давления запрещено пользоваться самолетом, а графиня была австрийская и летела в Вену самолетом в отпуск. Фрахт за собаку от Рио до Гамбурга шестьдесят восемь английских фунтов и двенадцать фунтов персонально тому, кто возьмет на себя обслугу. Ответственность за Мобила взял я, а двенадцать фунтов посулил матросикам.

Графинюшка угостила пса на прощание пивом — Мобил высосал стакан в одно касание — медленно опустил язык в стакан, молниеносное «хлюп!» — и пуст сосуд.

Потом графинюшка, конечно, капнула Мобилу на огромную тургеневскую голову (сенбернар длинношерстный) слезу, поцеловала в черные губы, порхнула с трапа, прыгнула в открытую машину и поехала на аэродром.

Через полчаса пес удрал. Как он из закрытой каюты вылез — черт знает. А вахтенный у трапа спасовал, когда огромный сенбернар показал ему вместо пропуска дюймовые клыки. Не привыкли еще к псу ребята.

Я позвонил в полицию. В порту провели облаву, но Мобил исчез, как в театральный люк провалился.

Юра Ямкин с трудом сдерживался, чтобы не процедить:

«Я тебе говорил!» Мы с ним сидели в моей каюте, рассматривали шикарные наклейки на собачьих консервах и пили собачье пиво. Графиня на высоте в десять километров пронзала стратосферу над Атлантикой. Возле ее гасиенды в пригороде Рио лежали в засадах детективы. На палубах бразильцы заводили на контейнеры последние оттяжки — до отхода оставалось два часа. Верхушки портовых кранов елозили за окном, щекотали влажную шерстку вечереющих тучек, как я животик графини давеча.

Розовость заката начинала просвечивать сквозь шерстку туч, и потому небеса над Рио смахивали на собачье брюхо. На душе скребли кошки.

Тут возник матрос Кудрявцев и попросил разрешения сходить на берег поискать Мобила. Этот матрос действительно кудрявый, бурно кудрявый, длинноволосый, а глаза такие голубые, будто в черепе его две дырки, сквозь которые светит утреннее море.

— Где ты будешь искать? — спросил я.

— Не знаю.

— Пускай идет, — буркнул Ямкин.

— Тогда я с ним, — сказал я.

— Вы помешаете, — сказал Кудрявцев тихо и осторожно, чтобы не обидеть меня.

— А кого возьмешь с собой? — спросил я.

— Мне одному надо. Чтобы сосредоточиться, — сказал Кудрявцев.

Я взглянул на Ямкина.

— Пускай идет, — сказал Ямкин.

— Скажи помполиту, что капитан разрешил, — сказал я Кудрявцеву. — Пусть даст мореходку.

— Лучше собачий документ дайте. Паспорт или санитарную книжку. Хозяйка, небось, духами надушена была, а документы в сумочке лежали. От них хозяйкой пахнет.

Мы выдали ему собачью документацию, и Кудрявцев ушел.

— Найдет, — сказал Юра. — Славный парень. Ты к нему приглядывался?

— Нет, не очень… Как звать?

— Саша. Восьмой Александр на судне. Говорят, Александр означает «защитник». И потому так называли тех, кто вскоре после войны рождался. Стало быть, в память погибших.

— Никогда не слышал.

— Мой любимчик, — сказал Ямкин.

Я засмеялся. Трудно было обвинить сурового капитана Ямкина в любимчиках. Хотя… хотя — чужая душа — потемки. После того как капитан закрутил роман с буфетчицей на глазах всего экипажа, от него можно ожидать и других неожиданностей. В конце концов я знаю Юрия Ивановича Ямкина шапочно, хотя нас и связывают особые узы.

Когда приехал агент и Юра поднялся к себе оформлять отход, я отправился на причал, чтобы прогуляться по земной тверди — особенно ощущаешь обыкновенный бетон под ногами, когда вот-вот опять начнется океан. Молю Бога никогда не потерять этого особенного ощущения тверди.

Я шел по кромке причала, переступая кабеля кранов и швартовы.

Теплая муть портовой воды, от которой пахло нефтью, была далеко внизу.

С некоторых пор я замечаю страх высоты. Два признака старения — слабеет острота левого глаза и страх высоты. Потому и шел вдоль самой кромки — приручал страх.

Современные контейнерные терминалы напоминают аэродром размахом пространства и ровностью поверхности. Бесконечные ряды контейнеров на терминале в Рио олицетворяли будущее планеты и в техническом, и в экономическом, и в эстетическом смысле, ибо контейнеры сотворены в едином стандарте для всех стран и народов.

На судах вспыхивали огни. Два буксира тащили по гавани плавкран. В сиренево-серебряной дымке огни буксиров казались неоновой рекламой. С палубы нашего «Фоминска» доносились тяжкие удары — второй штурман Сережа учил доктора Леву боксу.